ты прольешь кровь брата, и нет такой воды, чтобы смыть ее. Не убивай меня! Я женюсь на твоей дочери… буду твоим рабом…
— Где камни?
— На ранчо остались. Пойдем туда, ты возьмешь их! Все возьмешь…
Я прикинул, ну убью я этого вора, а потом что? Не знаю, какое чувство испытывал я к этому мерзавцу, лежавшему подо мной, что думал Леонсио, с дрожащими руками и разинутым ртом стоявший рядом, что думала негритянка, лицо которой выражало презрение, смешанное с испугом!.. Не знаю. Во всяком случае, мною руководила не жалость. Жалость человек может испытывать, если у него все в порядке, несчастье ему не грозит, дела его идут хорошо, все дороги перед ним открыты, короче говоря, когда его звезда в зените. А в то время я сам нуждался в жалости — бог или дьявол должны были пожалеть меня, как они жалеют других! И разве я мог пожалеть это ничтожество? Нет, я не боялся отправить его в ад. Чего мне было бояться? Закона? В сертане законов не существует. Бога? В то время я его уже не боялся. Наверно, отчаяние, охватившее меня, не дало мне поднять на него руку. Что мне стоило убить этого подлеца? А зачем? Впрочем, не только отчаяние — я надеялся вернуть свое. В тех краях словам верят мало, а то и вовсе не верят, но я все же принял решение:
— Я свяжу тебе руки, и ты пойдешь впереди меня до самой Куиабы.
— Вяжи!
— Давай!..
— А знаешь, я обокрал тебя, потому что думал, что ты хочешь сделать то же. Но ты открыл мне глаза, я ошибся, прости. Прости ради твоей матери!
— Ничего не хочу слушать. Ну, дашь себя связать?
— Вяжи!
Я знаком приказал Леонсио помочь мне. Когда он понял, как я собираюсь мстить этому негодяю, он снял с пояса веревку, которую в сертане всегда носят рядом с ножом, и сказал мне:
— Сеньор Ловадеуш, если у вас духа не хватает убить его, дайте мне…
Мигом я скрутил Серодио руки, связал их за спиной и отдал конец веревки Леонсио, но тут Матурина бросилась на нас с раскрытым ножом Серодио.
— Держи! — крикнул я негру. — У тебя он не убежит!
— Ни за что, сеньор! Я и с быком справлюсь.
Матурина неслась, словно слепая, и мне ничего не стоило дать ей пинка в живот и столкнуть ее в лужу у берега речушки. Она проехалась на боку и, едва выбравшись из грязи, завопила:
— Ты меня убил, бандит!
Дело принимало серьезный оборот. Матурина бежала вверх по реке, туда, где я не мог ее догнать, и орала во все горло на своем наречии:
— Что, проклятый, камней захотел? На вот, посмотри! Вот они! Они у меня здесь!.. — и, нагнувшись, задрала юбку.
Я не мешал ей вопить, а сам в это время осматривал дупло ипе, кустарник и траву вокруг. Наконец негритянка успокоилась и дала мне подойти совсем близко.
— Матурина, ты знаешь, где камни? — спросил я. — Знаешь? Серодио принес их с собой или оставил в Кошипо?
— Не знаю, проклятый, ничего не знаю! А знала бы, все равно не сказала!
— Ну скажи… Со мной будешь… Разве ты не хотела этого?
— Ничего мне от тебя не надо! Видеть тебя не могу, проклятый!
— Что я тебе сделал плохого? За что ты на меня с ножом бросилась? Или ты на Леонсио?
— Причем здесь Леонсио?! Леонсио — это кобель, который сам не знает, что делает.
Я дал знак Леонсио, и он, как вьючную лошадь, погнал перед собой Серодио. Матурина стояла в нерешительности.
Я спросил:
— Идешь с нами или остаешься в этой глуши?
Мы двинулись: я на лошади, с ружьем в левой руке, чтобы сразу стрелять, если Серодио придет в голову бежать. Для большей уверенности Леонсио не отпускал веревку. Негритянка стала собирать свои пожитки.
Шли мы весь день и заночевали на берегу реки, под обрывом. На следующее утро Матурина и Леонсио пошли в лес набрать плодов и еще чего-нибудь поесть. Они принесли бананов и меду. Противно было смотреть, как Матурина кормила Серодио, словно младенца. Через два дня, в течение которых я с трудом терпел все это, Серодио сказал мне:
— Ловадеуш, развяжи меня, иначе Леонсио меня убьет. Я вижу, как он шепчется с Матуриной и бросает на меня косые взгляды. Сегодня ночью они оба ходили в лес и, могу поклясться, потешились там. Я мог бы убежать, если б захотел. Ты спал, как бревно.
— Гм, она видеть не может этого черного…
— Она настоящая шлюха, а я связан, вот Леонсио и пригодился.
— Возможно. Но больше я не позволю им вместе ходить в лес. Будут ходить отдельно.
На следующий день я велел Леонсио набрать плодов, а Матурину послал стирать в луже наши рубашки. Негр долго не появлялся, и я отправил Матурину искать его. А когда и она пропала, я сам пошел искать их, но не нашел. Тогда мне пришла мысль, в которой я побоялся себе признаться, и я повернул обратно. Серодио лежал на земле, а в его груди, вонзенный по самую рукоятку, торчал его собственный нож. Моего коня не было.
Я проклял свою судьбу. Черт побери, когда же я перестану быть дураком? Почему мать не свернула мне шею, когда я появился на свет? Я рыдал, рвал на себе волосы, залил слезами окровавленную грудь моего неверного друга. Силы меня покинули, и я заснул прямо на мертвеце. Очнувшись, я сказал себе: «Ты убийца, Ловадеуш. Да, ты настоящий убийца. Леонсио поступил по твоему наущению. Ты сам его вооружил. Признайся, ты сыграл более подлую роль, чем центурион, охранявший Христа. Рука Леонсио лишь нанесла удар! Зачем же ты доверил ему нож? Более отвратительно нельзя было поступить со своим соотечественником».
Я горько плакал, подавленный своей жестокостью. Но в груди моей еще теплилось что-то светлое. Я закопал несчастного у болота, где земля мягкая, и двинулся в обратный путь наугад. Недалеко от Пушорэу, откуда одна просека ведет до Куиабы, а другая до Диамантины, мне сказали, что кто-то видел негра с негритянкой на лошади, скрывавшихся от какого-то белого, который прикончил в лесу своего приятеля и теперь хотел их убить. Все смотрели на меня с подозрением, и я сказал:
— Этот самый негр его и убил, а я гонюсь за ними, чтобы свершить справедливый суд.
Мой гнев был настолько велик и искренен, что ни у кого не возникло ни малейших сомнений и никто не стал мешать